Кто-то удачно сравнил нашу жизнь с «завязавшим» алкоголиком. Вроде бы и прочно «завязали», но скучаем по тому состоянию, когда пили. Люди тогда жили пусть и без денег, но дружно и весело, фильмы снимали такие, что над ними и поплакать было не грех, а песни, как старых знакомых, приглашали за праздничный стол и пели хоть не стройно, но хором. Неудивительно, что чувство ностальгии все чаще и чаще нынче посещает многих из нас. Сегодня своими мыслями о прошлом делится известный поэт-песенник Александр Вратарёв.
«При леди Гамильтон из нашего двора я был балдевшим от восторга пажом»
— Учился я в обычной киевской школе №24, кстати, вместе с Сережей Хрущевым. Только он в 10-м классе, а я в третьем. На уроках физкультуры со спортплощадки доносился гневный голос учителя: «Хрущев, немедленно выйти из строя!». А ведь в то время его отец Никита Сергеевич был первым секретарем ЦК компартии Украины. Регулярное изгнание обладателя такой фамилии из рядов вызывало у масс гомерический хохот и полное моральное удовлетворение.
Мы же — мальки-поплавки — с уроков постоянно сбегали в кинотеатр «Буревестник». Денег на билеты, естественно, не было, поэтому промышляли бычками: по дороге собирали окурки, табак из них вытряхивали в граненый стакан и затем передавали билетерше тете Вале, которая махорочкой успешно приторговывала. В благодарность за эти мелкие услуги она всегда запускала нас в зал на свободные места — сиди и смотри хоть все фильмы подряд.
Как-то зимой показали в «Буревестнике» красивейшее кино под названием «Леди Гамильтон», с Вивьен Ли в главной роли. Мы — голодные, замерзшие пацаны, испытали настоящий шок. С места подняться не мог: вначале закружилась голова, затем заболело горло, меня бил озноб. Этот фильм вошел внутрь, как болезнь, которую практически невозможно выманить из организма. Не сосчитать, сколько раз я ходил на Вивьен Ли. С тех пор притаившийся вирус регулярно напоминал о себе в самые неожиданные минуты.
Параллельно протекала другая, некиношная жизнь, и значилась в ней еще одна любовь — рыжеволосая красавица Клава, редкая плутовка и оторва, живущая в нашем дворе. В эту молодую и веселую особу была влюблена вся улица, ну и я, молокосос, за компанию тоже тащился. Нет, невинности она меня не лишила, это было бы чересчур. Я был при Клаве всего лишь балдевшим от восторга пажом. Ее смех, движения рук и то, кстати, как она «пила виски», отлично помню до сих пор.
И вот много лет спустя звонит мне композитор Володя Быстряков и в свойственной ему быстрой манере предлагает работу: мол, нужно написать несколько песен для фильма «Евреи, будьмо!» (как оказалось впоследствии, самого неудачного в моей жизни). А во мне после той детской зимы накрепко засел вирус под названием «Леди Гамильтон». Я даже строчку придумал: «Где-то за окном, словно за бортом, вдаль плывет мое детство. Леди Гамильтон, леди Гамильтон, я — твой адмирал Нельсон…» А вот дальше дело никак не шло. Но как только Володя предложил еврейский цикл, я вдруг сел за стол и — словно кто-то свыше продиктовал мне слова — мгновенно написал стих, причем от начала и до конца. Тут же прочитал его Быстрякову по телефону. Вечером он уже сыграл мне готовую мелодию. На следующий день мы показали песню режиссёру, и тот лишь обалдело выдохнул: «Ребята, данная вещь не имеет к фильму абсолютно никакого отношения, но она настолько гениальна, что я ее однозначно беру в картину».
Это произошло, когда я, скажем так, уже вышел в люди, то есть в поэты. А вот начиналась моя творческая деятельность очень смешно.
«Не стой под стрелой! А стоишь — х… с тобой!»
— Я тогда числился стопроцентным технарем, учеником слесаря на стройке, и в сверкающем мире искусства был как бы сбоку припеку. Но начальник участка, у которого я отбил на амурной почве девушку, начал ко мне придираться. Ну я ему и отомстил, когда мне поручили обновить предупредительные надписи на стройплощадке. На всех агрегатах, включая башенный кран, вывел несмываемой масляной краской: «Не стой под стрелой! А стоишь — х… с тобой!». Причем красовался этот рифмованный шедевр на большой высоте, куда цензура не могла добраться. Со стройки меня тут же выперли со скандалом. Никто из моих гонителей в то время не догадывался, что они присутствовали при рождении нового поэта.
И вот как-то бреду я по улице Лысенко и на одном из домов вижу вывеску: «Рабочая газета». Именно сюда, в редакцию печатного органа железнодорожников, я принес вскоре свой опус с простым, но емким заголовком: «Паровоз». Поэма». Мое произведение почему-то быстро напечатали, более того, со временем оно даже прозвучало по радио в исполнении сводного хора железнодорожников. Мне выплатили первый в жизни гонорар. И признаюсь, что это дело мне очень даже понравилось.
Но настоящим своим дебютом я считаю песню, которую мы написали с композитором Леонидом Вербицким. Помните шлягер со словами: «Смешная челка, половина неба в глазах. Идет девчонка…»? Когда-то он звучал по всему Союзу. Кстати, когда Ельцин второй раз баллотировался в президенты России, на Красной площади организовали грандиозный концерт в поддержку. Тогда «Девчонку» исполнила группа «Доктор Ватсон», а Б.Н. так вошел в раж, что пустился в пляс. Теперь эти исторические кадры, где первый президент России смешит народ, часто по телевизору показывают. Так что с Бориса Николаевича причитается. Я же после столь удачного дебюта «пошел по рукам», как каждый признанный сочинитель.
«Прочитав стихи Андрея Малышко, Игорь Шамо вынес вердикт: «Говно!»
— Никогда не забуду свой первый визит к гениальному Игорю Шамо. Он пригласил меня к себе домой познакомиться. Я страшно волновался, постоянно одергивал свой выходной спортивный, поскольку другого попросту не было, костюм, долго не решался войти в подъезд. И вот, наконец-то, звоню в заветную дверь. Она медленно-медленно открывается, вдруг резко появляется рука композитора, красноречиво отправляющая меня назад: дескать, отползай.
Офонарев, я машинально пячусь к лифту. В эту самую минуту в проеме появляется Шамо и молниеносно принимает позу вратаря. Онемев, я вижу, как на него из глубины квартиры на полной скорости несётся огромнейший дог, настоящая собака Баскервилей. Игорь Наумович едва успевает сгруппироваться. Получив от собачки мягкий удар в живот, он ловко выпихивает ее в соседнюю комнату, успевая мне при этом прошептать одно лишь слово: «Заползай!»
Позднее я узнал, что это доброе животное звали Нота. В принципе, она была неплохая девочка, вот только на дух не переносила посторонних, при случае спокойно и убить могла. Но Игорь Наумович как радушный хозяин каждый раз принимал ее удары на себя, после чего Нота успокаивалась. И ко мне она со временем привыкла.
Так вот, когда я «заполз» в его кабинет, там стоял дым столбом. Нельзя было разобрать, где стол, где кресла, где стеллажи… Шамо смолил в невероятных количествах, это его и сгубило. Через пару минут, когда глаза уже привыкли к плотной дымовой завесе, я разглядел сидящего на малюсеньком стульчике такого же малюсенького и невзрачного человечка. Он, не здороваясь, быстро-быстро продолжал что-то писать. В разговоре не участвовал, внимания на нас не обращал. Затем молча положил листки на стол перед Шамо, а тот, прочитав их, вынес вердикт: «Говно!». Повздорили, маленький обиделся и ушел. А Шамо, глядя ему вслед, с искренним восхищением выдохнул: «Какой всё-таки гениальный лирик этот Андрей Малышко!». Оказывается, это он и был. Более того, они с Шамо всегда столь оригинально работали.
Со временем в доме у Игоря Наумовича я познакомился со многими великими поэтами. Конечно, участвовать в их посиделках меня никто не приглашал. Ну кто я для них был такой? Салага, работяга с автобазы, мальчишка, у которого ни стихов, ни даже костюма приличного не было. В принципе, они ко мне нормально относились, но дистанцию держали, стену возводили, хоть и прозрачную, но ощутимую. Единственное, за что ругали, так это за то, что пишу на русском, а не на украинском. Но я хоть и знал рідну мову, писать на ней не решался.
Шамо меня многому в жизни научил, за это я ему безумно благодарен. Да и песен неплохих мы с ним создали немало.
«Борис Монастырский не хотел быть бесплатным приложением к знаменитой жене, поэтому стал популярнейшим композитором»
— Был у меня самый любимый композитор и соавтор — мой родной брат Борис Moнастырский. Когда мы оба стали песенниками, он, чтобы нас не путали, взял себе фамилию матери. Боря младше меня на девять лет, я его фактически вынянчил. Природа наградила брата абсолютным слухом: с трех лет он все мелодии схватывал на лету и тут же их на баянчике наигрывал, толком не понимая, как все это у него получается. И все-таки занялся он не музыкой, а спортом, входил в сборную Украины по большому теннису, а в свободное время играл в кабаках. Добряк был сказочный, в прямом смысле мог снять с себя пиджак и отдать другу. Его все очень любили.
Как-то познакомился он с певицей Линой Прохоровой, которая впоследствии стала его женой. Она в то время была уже весьма популярна. И о Боре стали говорить исключительно как о приставке к знаменитости: «А-а, это тот спортсмен, который с Линой ходит». Не выдержал Борька, примчался ко мне: «Дай стишок, который не жалко. Я на него музыку напишу. Надоело быть бесплатным приложением».
На правах старшего я подарил ему именно то, чего действительно было не жалко. Он, помнится, с ходу написал великолепную песню «На лавочке», которая вскоре в исполнении той же Лины стала хитом. Мы с ним потом много совместных вещей написали, а с Юрой Рыбчинским у него родилась гениальная песня «Десятый класс»: «Моя Наташа не со мной танцует вальс прощальный свой…», — которую много лет вся страна пела.
Но так получилось, что на очередных спортивных сборах под Челябинском их команда, включая Борю, серьезно облучилась. Диагноз был страшный — острый лейкоз. Нам в то тяжелое время очень помогал Иосиф Давыдович Кобзон, который Борю любил, песни его исполнял и называл не иначе как «мой генерал». Так вот, Иосиф специально прилетел в Москву, чтобы позаботиться о лечении. Договорился в лучших клиниках, лично ходил на приемы к академику Блохину, но все оказалось бесполезно… Боря умер совсем молодым.
«Кромешной ночью у Кобзона «малина пошла»
— Мы с Игорем Покладом сейчас счастливые творческие люди. Недавно вышла наша с ним кассета — 10 песен в исполнении Иосифа Кобзона. А записывалась она в киевской студии Николая Павлова. Следует отметить, что Иосиф — человек слова. Где бы он ни находился, хоть в Южной Корее, хоть в Австралии, но если пообещал 5 февраля быть в студии у Коли, значит, будет. Он, представьте себе, даже время ни разу не перепутал.
Следует сказать, что работает Кобзон уникально: берет текст, несколько минут внимательно его изучает, что-то себе под нос мычит, бормочет, а потом словно отрубает: «Все, поехали!». Причем мгновенно попадает в десятку.
Два дубля для Иосифа — это большая редкость. Но во время той нашей работы не шла у него запись, хоть ты тресни! Поклад уже нервничать начал: «Иосиф, ты ведь устал с дороги. Давай перенесем работу на завтра». Кобзон ни в какую, а сам при этом недовольно и как-то брезгливо в пол смотрит и почему-то дергается. Тут уже все не выдержали: «Да в чем дело-то? Объясни толком». Тогда он вывел нас из студии и показал на свои туфли. А они грязные-прегрязные, на улице тогда слякоть была страшная… «Дайте хоть щетку, — взмолился, — не могу я в такой обуви нормально работать. Песня не идет».
Боже, какая щетка? Где ее взять-то? На дворе ночь, Театр на Левом берегу, в котором студия находится, закрыт, везде тьма кромешная. Но тут звукорежиссер делает нам знак рукой: дескать, спокуха — и ныряет в черноту зрительного зала. Через минуту возвращается с бархоткой. Он ее, судя по всему, от занавеса отрезал. Иосиф Давыдович тут же с наслаждением до блеска натер свои штиблеты, и потом ка-а-ак запел! С первого раза все записал. «Наконец-то, — улыбнулся он удовлетворенно, — малина пошла!».
«Благодаря Тамаре Миансаровой мясокомбинат пустили в срок»
— Много прекрасных женщин исполняли песни на мои стихи… Одной из первых стала Тамара Миансарова, самая популярная певица с конца 60-х годов. Мы с Леней Вербицким познакомились с ней после того, как она уже записала нашу песню «Летний дождь». Миансарова — женщина умная, но со стопроцентным менталитетом эстрадной исполнительницы, поэтому долгое время категорически не принимала строчку: «Земля зеленая, как твои глаза». Все возмущалась: «Почему, собственно говоря, я должна это петь? Ведь у меня у самой глаза совсем даже не зеленые». Еле-еле уговорили. Ну а затем мы здорово сдружились. И вот какая хохма случилась.
Стихи стихами, но при этом я всю жизнь работал по прямой специальности — наладчиком вентиляционного оборудования. Мотался по Союзу, монтировал воздухопроводы. И вот занесла судьбинушка в Евпаторию на строительство мясокомбината. Встретил меня город матами из уст председателя горкома партии. Он долго тряс меня за грудки и чуть было не задушил за чужие, кстати, недоделки. Я с ним, естественно, завелся: «А ты кто такой?». В общем, чуть не подрались.
Ну а вечером в городском театре концерт Тамары Миансаровой. Она нас с другом шикарно встретила, расцеловала, определила в директорскую ложу. Сидим, кайфуем… Вдруг — ба! Знакомые все лица — это на соседние места городской бомонд пробирается во главе с моим «другом» из горкома. Батюшки, что там началось! Как только он меня увидел, скандал закатил, слюной брызгал: дескать, кто позволил? По какому праву? Немедленно убрать этого слесарюгу из ложи!
А концерт уже начался. И надо же, чтобы именно в эту минуту Миансарова со сцены объявила новую песню, написанную ее любимыми киевскими авторами Леонидом Вербицким и Александром Вратарёвым. Кстати, один из них, а именно Вратарёв, — вот ведь радость! — сейчас находится в зале. И подплывает, вся сияя, цветы дарит, целует. Народ давай аплодировать… Горкомовец чуть было из ложи не выпал. На следующее утро протоколы о приемке нашей работы были подписаны безоговорочно.
«До сих пор не понимаю, чем я Билашу так не понравился»
— Как полагается, наши «мэтры-сантимэтры» меня терпеть не могли. Я у них проходил исключительно как поэт-шлягерник, да еще и русскоязычный. А це ж ганьба! Плюс авторские гонорары (1200-2000 рублей в месяц, а то и больше) никому покоя не давали. Ну а разве могло быть иначе, если только мою «Девчонку» пели все — от Магадана до Узбекистана? В общем, когда начали кислород по-взрослому перекрывать, рискнул я в Москву на время эмигрировать. Волновался страшно, все прикидывал, как меня, слесаря-песенника, корифеи примут. А там, наоборот, начали происходить совершенно потрясающие вещи. Первые шлягеристы страны, такие, как Александр Мажуков, Юрий Саульский, Роман Майоров, Алексей Экимян, Олег Лундстрем, Анатолий Кролл, Эдди Рознер, в один голос твердили: «Ты, Саша, главное — побольше пиши и стихи свои нам сразу же показывай, а там увидишь — все о’кей будет». Более того, я очень понравился председателю всех тогдашних худсоветов Льву Ошанину, и он взял Вратарёва под свою опеку.
Атмосфера в Москве разительно отличалась от родного Киева. Там искренне ценили профессионализм, тогда как наших «митців» жаба давила по поводу и без повода. Не проходило ни единого пленума, на котором Александр Билаш не помянул бы Вратарева и компанию. До сих пор не понимаю, чем я ему так не понравился. Вот и решил схитрить. Зашел у себя на автобазе в бухгалтерию, попросил машинистку чистенько отпечатать тексты собственных стихов — и ввалился с ними в рабочий кабинет к Билашу. Удивился он несказанно, тем не менее стихи велел оставить. И представляете, уже через несколько дней написал к каждому из них музыку. Первая песня называлась конкретно: «Корабли революции», вторая — «Васильки во ржи», ее еще Анатолий Мокренко пел, а третья была как бы шлягером, но в стиле Билаша. Там еще что-то про парасольку… Больше, правда, мы с ним совместно ничего не творили, но и цепляться он ко мне тоже перестал. Сегодня здороваемся, и не более того.
Думаю, явная ущербность этих людей была продолжением их кастовости, мнимой избранности, в скорлупу которой они себя заключили. Существовал только их собственный мир плюс круг влияния – все! Больше эти ребята никого и ничего не замечали, не признавали и не принимали. Кстати, когда в Киев на съезды и пленумы приезжали москвичи, они вели себя точно так же. К примеру, докладчики Фельцман или Рождественский в упор не видели того же Билаша. А ему ведь в прямом смысле в ноги надо было поклониться за одни только «Два кольори»…
Но такого рода чванство, на мой взгляд, и сегодня имеет место. Я недавно пришел на концерт Виталия и Светланы Билоножко. Недалеко сидел гениальный поэт Иван Драч. Если бы вы только видели скорбное выражение его лица, отражающее весь существующий на свете ужас, после того как Валентина Толкунова спела «Россия — Родина моя!», и надо же — зал ей подпевал, скандировал. Драч был потрясен…
«Что, я — дылда, да?» — спросила Анна Герман»
— Живя в Москве, я работал с очень многими исполнителями, но одну встречу считаю настоящим подарком судьбы. Нашу с Романом Майоровым песню «Акварели» взяла к исполнению очаровательная Анна Герман. Это была одна из ее последних работ. Помню, как мы встретились в Киеве незадолго до кончины певицы. Анна давала сольный концерт в ДК «Украина», и был аншлаг.
Я сам роста небольшого, и на своем веку встречал, конечно же, много высоких женщин. Но Анна… Когда она открыла нам дверь в гримёрку, сразу же повисла неловкая пауза. Но артистка быстро разрядила обстановку, переведя все в шутку: «Что, я — дылда, да?» Через минуту мы уже мило беседовали, она постоянно улыбалась и вовсе не выглядела уставшей, больной. Ничто не предвещало беды, разве что невероятное количество пузырьков с лекарствами на крышке рояля… Анна, всячески переводя наше внимание на более приятные вещи, старалась как можно незаметнее накапать себе в стаканчик капельки. Вскоре ее не стало…
«Юра Богатиков говорит, что идет на пьянку, а сам втихаря — на процедуры»
— Особое место в моей жизни занимает работа с воистину гениальным певцом Юрием Богатиковым. Он чрезвычайно эрудирован, остроумен, голос имеет роскошный, с диапазоном оперного певца итальянского суперкласса. Но вот как навесили в свое время на Юру ярлык поющего старшины, так он с ним всю жизнь и прошагал. А жаль…
Я Богатикова очень люблю, хотя он и непростой мужик. К примеру, всем любит рассказывать, какой он крутой выпивоха и что перепить его практически невозможно. А на самом-то деле Юра никогда в жизни всерьез не употреблял. Так, баловство одно, поскольку у Иосифовича высокое давление. Он обычно громко всем объявляет, что удаляется на пьянку, а сам иногда в Феофанию едет — на процедуры. Приезжая в Киев, первым делом звонит мне, хотя зовет к телефону жену: «Олечка, я приехал!». — «Поняла, Юрий Иосифович!» И тут же мчится на кухню деруны делать. Он это блюдо в ее исполнении оч-ч-чень уважает.
А в номере у Богатикова, как всегда, полный шалман: и правительство, и музыканты. Юра бегает между ними, смешной такой, в тельняшке, слова никому не даёт сказать. И тут я появляюсь с судочком, завёрнутым в пушистое полотенце, чтобы, значит, деруны не остыли». Он гостям тут же объявляет: «Всё! Мы с поэтом должны поработать!» — и нетерпеливо выпихивает меня в другую комнату: «Давай, Саша, не томи, давай скорее!» Открывает посуду, облизывается, съедает один дерунок… и все. Наелся. «Юра, — говорю, — как тебе не стыдно? Жена три часа на кухне упиралась!» — «Прости, старик, больше не могу. Наелся от пуза. У меня ведь концерт сегодня».
И в этом весь Юра. Ему ничего не стоит собрать вокруг себя 20 молодых девушек, любую из них охмурить, да еще и влюбить в себя по уши. С годами, надо признать честно, Богатиков абсолютно не меняется.
«Мир черно-бел» — это о Чернобыле?»
— В 1986 году, после аварии на ЧАЭС, все увозили из Киева детей. Я тоже отправил дочку в Москву. В один из приездов к ней встретились мы с Шаинским и решили вместе написать песню о Чернобыле. Работали, старались, но ничего у нас так и не получилось. И тут Владимир Яковлевич, хохмач редчайший, вдруг выдает: «А зачем, собственно говоря, нам мучиться? У вас ведь давно уже есть отличная песня о Чернобыле. Её Володя Быстряков написал. Там еще слова замечательные: «Мир без чудес черно-бел, черно-бел…»
А о приколах его до сих пор легенды ходят. Вадим Мулерман впервые исполнил песню Шаинского и Пляцковского «Лада», где есть такая строчка: «Нам столетья не преграда…» А на дворе стоял «буремний» 1970 год, и страна отмечала 100 лет со дня рождения Ильича. Боже, что этой троице тогда пришлось пережить…
А меня он однажды и вовсе до истерики довел. Сидим на банкете, выпиваем, закусываем. Кто о чем болтает, а он все пытается украинский язык познать. «А как, — спрашивает, — по-вашему «поп» будет?». — «Піп», — отвечаю. «Ага, значит, «поц» — это «піц»…»
«Майя Кристалинская была с Барклаем, но без Толли»
— Кристалинская была бесподобной певицей. Помню, как-то гуляли мы с Майей и ее супругом по Киеву. Я вовсю блистал знаниями истории и эрудицией коренного жителя города, но в Софийском соборе ее супруг больше не смог воспринимать поток моей научной информации и, деликатно прервав вратарёвский спич, прочел целый трактат об этом памятнике истории и архитектуры. Признаться, ничего подобного я раньше и слыхом не слыхивал. В ответ на мой немой вопрос он лишь протянул визитку: «Эдуард Максимович Барклай». Я машинально уточнил: «А где же приставка «де Толли»?». И он, представляете, на полном серьезе объяснил, что при социализме она ему была ни к чему, поскольку заметно жить мешала.
В общем, я не ошибся: муж Майи, известный архитектор, оказался потомком того самого знаменитого русского генерала, участника Бородинского сражения, человека чрезвычайного ума и эрудиции…
«Володя Быстряков, Игорь Поклад и Гена Татарченко — настоящие мастера, профи. А Крутой как был средней руки тапёром, так им и остался»
— Нынешний круг моих соавторов по песенному жанру чрезвычайно узок: милейший Володя Быстряков, невероятно сложный, но при этом безумно талантливый Гена Татарченко, который обладает редкими качествами — гибкостью и пластичностью. Целых 25 лет мы ничего не писали вместе с Сашей Злотником, а совсем недавно создали несколько новых песен. Выношу за скобки совместную деятельность с Игорем Дмитриевичем Покладом. По потенциалу, которым сейчас обладает этот композитор, равных ему в природе нет. Он вам в интервью уже рассказывал про нашу с ним пьесу «Ирод». Виктюк её знает, Караченцов, Армен Борисович Джигарханян — все в восторге, музыка там однозначно гениальная.
А сколько мы с Игорем в последнее время отличных песен написали — не счесть. И представляете, все лежит мертвым грузом. Поскольку раздаривать их, как раньше, мы не можем себе позволить — надо как-то выживать и семьи кормить. При этом наши исполнители все как один рыдают: «Ах, у нас нет репертуара, ах, какой ужас!». Правильно, нет у вас достойных песен и мне стыдно за тех прим, которые могут петь на высоком европейском уровне, но почему-то берут к исполнению вещи, которые превращают их, извините, в полнейших неликвидов. Господи, да обратитесь вы к Покладу, к Володе Быстрякову, там ведь кладезь прекрасных песен!
Вот сейчас в Театре оперетты идет «Орфей в аду» в постановке Виктора Шулакова. Там звучат такие песни, что зал стонет, а поют их при этом артисты оперетты, которые, в принципе, делать этого не умеют. Спрашивается, почему бы Тае Повалий или Ани Лорак не прийти послушать и отобрать что-то для себя? Вот мой любимый певец Павел Зибров исполнил недавно песню «На Саксаганской улице играет саксофон» и показал себя абсолютно новым, неизвестным доселе Зибровым.
Недавно встретил я Юрия Фалёсу, продюсера Ани Лорак: «Ой, — говорит, — Александр Львович, у Каролины самая лучшая песня — ваша с Покладом «Исповедь». Так-то оно так, но её ведь практически нигде не крутят. Зато вовсю звучат «Зеркала». Юра Фалёса — это, конечно, большой учёный. Так он вскоре девочку вообще загубит. Кстати, Игоря Крутого я неплохо знаю еще по Николаеву, где он был средней руки тапёром и руководителем ансамбля «Поющие юнги». Каким был, таким и остался. Это не Поклад, не Володя, не Гена… Вот они — настоящие мастера, профи! А Крутой — симпатичная умница.
Но я счастлив именно тем, что придя обыкновенным работягой в этот мир, как мне тогда казалось, богемных небожителей, встретил людей в основном славных, достойных и незаурядных. Все мудрые истины, как мне кажется, уже известны. Сегодня остается лишь импровизировать на заданную тему.
Ольга КУНГУРЦЕВА, «Бульвар», сентябрь, 2000, №36 (254)